Центр институциональных исследований науки и образования опубликовал результаты исследования эффектов реформирования системы присвоения степеней в России. Система присвоения степеней — образчик социальной инженерии, играющий в биографиях российских ученых центральную роль и при этом, видимо, функционирующий совершенно не так, как надеялись его создатели. Чтобы разобраться, почему это так, нам надо вначале разобраться с тем, какие проблемы он должен был решить.

Каждый наниматель хотел бы быть уверенным, что работники справляются с работой, за которую получают деньги. Не каждому нанимателю эта уверенность дается легко. Контроль над качеством работы может осуществляться тремя способами — на входе, в процессе и на выходе, по результатам. Контроль на выходе означает, что наниматель платит деньги за уже сделанную работу. Это, на первый взгляд, оптимальный вариант — наниматель ничем не рискует, пока работа не закончена. С ним, однако, есть две проблемы — во-первых, во многих случаях деньги должны быть вложены до, иначе работа вообще не начнется. Во-вторых, работодатель не всегда может оценить качество работы, даже когда она уже завершена. Обе проблемы встают в полный рост в управлении наукой.

С одной стороны, многие исследования никогда не состоятся, если под них не выделены общественные средства. Адронный коллайдер ученые на свои деньги не построят. С другой стороны, результаты исследований, особенно в фундаментальной науке, выглядят как теории, открытия или изобретения, которые условный наниматель не может не то что оценить, а даже понять. На помощь можно позвать экспертов-ученых, но тогда возникнет вопрос — кто будет оценивать работу самих экспертов? Кто поручится, что они не сговорятся с теми, кого оценивают, и не начнут распределять общественные деньги в пользу своих родственников, друзей, союзников или просто тех, кто вернет им часть этих денег наличными? К несчастью, помимо славных страниц, в истории науки есть масса примеров того, как научные учреждения оказывались в руках академических банд, которые кроме того, что осваивали общественные деньги не хуже коррупционеров-чиновников, еще и старались испортить жизнь настоящим ученым, способным их разоблачить или как-то иначе представляющих собой угрозу для них.

Есть два других способа контроля — на входе и в процессе. Контроль на входе осуществляется в первую очередь через наем. В германском или американском университете профессор будет обладать полной свободой заниматься любыми исследованиями или не заниматься ими вовсе — и никто его за это не уволит, поскольку он защищен пожизненным контрактом. Пожизненный контракт, однако, люди обычно получают во взрослом возрасте — обычно годам к 40 — и после того, как докажут своей предшествующей карьерой, что они хотят и могут заниматься наукой. В том, чтобы предоставить выдающимся ученым полную свободу, есть много привлекательного и для самих ученых, и для нанимателя, поскольку это снижает для обоих издержки контроля. К несчастью, тут встает тот же вопрос доверия к экспертам: кто будет решать, что этот ученый уже заслужил полное доверие, а тот — еще нет, и как мы можем полагаться на их суждение? Призрак академических банд снова появляется на горизонте.

Наконец, третий способ, контроль в процессе, на первый взгляд безнадежен в применении к ученым. Невозможно понять путем наблюдения, вынашивает ли ученый великую идею или прокручивает в уме прошлую серию любимого сериала. Советская власть хотела быть уверенной, что научные сотрудники занимаются наукой, и требовала их обязательного присутствия в институтах с 9 до 17. Благодаря этому были связаны десятки тысяч шарфов и рассказаны в курилках сотни тысяч анекдотов, не всегда для советской власти лестных.

История государственной научной политики с 1980-х годов — это, в первую очередь, история поиска решения проблемы контроля качества работы ученых, которое, с одной стороны, было бы осмысленным, с другой — устойчивым к возможным махинациям, с третьей — не было бы запредельно дорогим. Самое известное направление этих поисков ведет в сторону формальных показателей научной продуктивности. Эти показатели предлагали вместо оценки непосредственного результата — открытия или изобретения — оценивать степень их принятия другими учеными, опираясь на публикации или цитирования. Осмысленность подсчета публикаций и цитирований стала темой многочисленных дебатов. Даже те, кто защищает их валидность, вынуждены признать, однако, что они оказались малоустойчивыми к махинациям и породили все виды имитации, наподобие «мусорного Scopus».

Другое решение возвращало отброшенную ранее идею контроля в процессе. Это возвращение предполагало обращение к институциональным трафаретам. Институциональный трафарет представляет собой шаблон, регулирующий, как должны приниматься те или иные решения — например, решение присудить кому-то ученую степень. Логика внедрения институционального трафарета такова. Если есть несколько способов решить какую-то задачу, то выбор одного из этих способов часто маркирует любого кандидата как более или менее достойного. Так, при защите диссертации претендент на степень должен получить отзывы от нескольких старших коллег (оппонентов и рецензентов). Диссертант, знающий, что его диссертация не очень, скорее всего, попробует получить отзыв от кого-то, на чье снисходительное отношение может рассчитывать — коллегу, соавтора, старого друга, — и позаботится, чтобы никто больше ее текста не видел. Напротив, диссертант, верящий, что его работа гениальна, попробует воспользоваться случаем и привлечь к ней внимание важнейших авторитетов в своем поле — и чтобы оповестить их о сделанном открытии, и чтобы их участие в защите могло впечатлить диссертационный совет и даже стать рекомендацией для будущего работодателя.

Идея институционального трафарета состоит в том, чтобы принудить к следованию «лучшим практикам» даже тех, кто не хотел бы им следовать. Надежда здесь двояка — с одной стороны, вынужденный играть по самым высоким ставкам претендент будет стараться написать по возможности лучшую диссертацию, чтобы не опозориться. С другой стороны, претендент, сознающий, что не дотягивает до того, чтобы играть по правилам высшей лиги, не будет писать ее вовсе. И то, и другое должно способствовать повышению среднего уровня.

Реформы системы присуждения степеней в России могут считаться одним из самых масштабных в академической истории примеров создания трафарета, который за счет регулирования процедуры должен был повысить качество продукта. Его история отсчитывается по крайней мере с 1816 года, когда вскрылась «Дерптская афера» — инцидент с продажей двух юридических степеней в Тартусском университете; на три года присвоение степеней было приостановлено, а затем возобновлено, но уже по строго регулируемой процедуре, подразумевавшей, среди прочего, отсылку документов в столицу для утверждения итогов защиты (роль ВАК тогда играл лично министр народного просвещения).

Последние этапы этой долгой истории развернулись уже в XXI веке. Между 2006 и 2014 годами положения о присуждении степеней и о диссертационном совете непрерывно пересматривались. Вносимые в них изменения можно разбить на несколько категорий. Во-первых, они вводили требования к составу диссертационного совета — он должен был быть больше, чем считалось достаточным прежде, и состоять преимущественно из докторов наук, работающих в данной организации и, начиная с 2011 года, имеющих недавние публикации в соответствующей области. Во-вторых, в дополнение к тексту диссертации требовались журнальные публикации в изданиях из специального списка (с 2006 года), использующих процедуру анонимного рецензирования. В-третьих, тексты автореферата и диссертации должны были помещаться в открытый доступ, а сама защита записываться и транслироваться. И наконец, в-четвертых, был введен запрет на соавторство диссертанта с официальными оппонентами, а также на любые формы сотрудничества диссертанта и руководителя с ведущей организацией.

Смысл этих ограничений легко угадать. Они должны оставить возможность открыть диссовет лишь тем организациям, в которых работали публикующиеся по данной тематике доктора наук. Диссертант должен быть готов представить свои работы на суд большого числа людей, с некоторыми из которых он никак не связан, включая возможных зрителей видеотрансляций защиты и читателей вывешенного в интернете текста. Шаги, которые ведущая научная организация и жаждущий признания диссертант сделали бы сами, по собственной воле, спускались ко всем прочим организациям и претендентам на степень в качестве обязательного требования. То, чего регулирующий орган рассчитывал добиться при введении всех этих инноваций, формулировались им с замечательной прямотой. Во-первых, предполагалось, что они помогут остановить вал защит диссертаций, в первую очередь по социально-экономическим наукам (чаще всего упоминались педагогика, экономика и юриспруденция), которые, предположительно, в основном невысокого качества. Чтобы добить социально-экономические дисциплины, к ним были введены повышенные требования по числу публикаций. Во-вторых, ожидалось, что произойдет концентрация диссертационного производства в небольшом числе важнейших научно-исследовательских центров. Претенденты из всей остальной страны должны были осуществлять паломничества в научные столицы (которые, в силу известных особенностей устройства страны, являются и ненаучными столицами).

ЦИАНО провел исследование того, что фактически изменилось в диссертационном производстве под воздействием радикальных реформ, особенно фокусируясь на эффектах инноваций 2013–2014 годов. Мы использовали данные Российской книжной летописи и сайта ВАК, где должны, по идее, быть отражены все защиты. Резюмируя, мы можем сказать, что общее число защит действительно сократилось в два с лишним раза — с рекордных 29700 в 2006 году до примерно 14 тысяч в 2015-м. В этом смысле ВАК преуспела. Изменился ли, однако, состав диссертантов и изменилась ли практика защиты? Если ВАК была права в том, что социально-гуманитарные дисциплины — незаживающая рана российской науки, и если изобретенный ей трафарет способствовал исключению слабых ученых, пропорции защит в конце периода должны были измениться в пользу благополучных естественных наук.

Фактически, однако, реформа 2013–2014 годов не принесла в этом смысле никаких результатов — доля социально-гуманитарных дисциплин колебалась в районе 40–41% защит. Естественные науки пострадали не меньше. На самом деле, из относительно крупных специальностей самый сильный удар пришелся по биологии (-46,7% защит в 2015-м по сравнению с 2013-м) — больше, чем в экономике (-45,8%), и гораздо больше, чем в юриспруденции (-30,7%) и педагогике (-25,6%). Если мы берем весь период с 2006 года, картина оказывается ближе к тому, что ВАК, видимо, ожидала увидеть. В частности, пересмотр сети советов в 2008 году нанес удар по гуманитариям, слабее затронув естественников (право сократилось на 65,5%, а биология — «всего» на 48%). Это сжатие, однако, могло быть лишь в небольшой степени результатом усилий ВАК. Куда больше оно могло быть обязано перепроизводству остепененных в предыдущий период на фоне сокращения спроса: большинство получающих ученые степени — вузовские преподаватели, а как раз после 2006-го вузы начали ощущать последствия спада рождаемости 1990-х, который привел к сокращению студенческого контингента.